ЖУЖМУЙ.
Ещё 10000 вёдер, синьор Карабас,
И золотой ключик у вас в кармане.
Дуремар.
Жужмуй-1.
Я придумал выход, ура, ура. Вчера у Марии была истерика. Таких даже у нас с Эвридикой по одной. Когда она хотела «уйти», как про это говорят. Когда я заболел эпилепсией. Это значит, настаёт что-то страшное. Потому что её раньше звали Двухжильновной, ещё раньше Финлепсинычихой, Антигоной Мытищинской. А теперь у неё истерики. Это значит, что я её достал, это значит, что надо придумать выход быстро.
Очень тяжёлый год. Сначала умерла мама, потом остались без Соловков, потом её двоюродный брат, которому мы дали шанс. Короче, выяснилось, что он подставлял нас 10 лет. Потом уволилась тёща Эвридика, которая нам очень помогала, после того как я возил её на скорой, дочка Майка Пупкова была на ней. Теперь у Марии начались истерики, как когда она прогоняла меня из дома, что она работает, а я книжки пишу.
И я придумал выход, ура, ура. Весной издать книгу «Гражданство» на свои деньги, продалась мамина квартира наследная за пять тысяч долларов США. Летом поехать на Соловки, наняться на Кузова или на Жужмуй (острова Соловецкого архипелага) смотрителем на 9 месяцев одному. Тыщ 10 в месяц дадут, потому что работа сменная. Без сменщика. Это я придумал без хозяина, но у меня есть рука, крыша, свой человек в Кремле, то есть над Кремлём. Посмотрим, он что-то сделает. Я в него верю, как в себя.
Выход хорош. Во-первых, теперь наша очередь помогать тёще Эвридике спокойно старость прожить с дочкой, внучкой и зятем-добытчиком. Во-вторых, если поднимется шум в связи с опубликованием книги «Гражданство», что какое-то чмо нас всех переживёт своей памятью, которая для одних как клевета, для других как уродство, для третьих как постмодернизм, для четвёртых как неохристианство, для пятых по барабану, то я в нычке, в домике, на необитаемом острове, в ссылке, на каторге, от навигации до навигации.
За это время зачавшие выносят плод, а я, может быть, книгу напишу, которую я придумал вчера, «СА», Советская Армия, чтобы оправдаться перед Марией Двухжильновной, Антигоной Финлепсинычихой, если будет ещё в чём, что я не приживалка, а…
И это третье, наплевать, кто я. Как говорила Катерина Ивановна, когда Мария ей рассказывала, какое я чмо, 10 лет назад, когда несчастье тоже захлёстывало, «Господи, пусть любой». А я писал книжку про то, что любовь и любой это одно и то же, нужно только поверить в своего человека над Кремлём. И Мария потом так смогла.
Жужмуй-2.
Надо, чтобы так совпало, как вчера у бабушки на работе, когда их прогоняет новое начальство, потому что они мало платят за аренду, а есть диаспора, которая много платит за аренду. И вот их прогоняют. Но вообще-то эти пьющие старички и юродивые старушки, они в этом месте прослужили по 50 лет, когда это ещё был ведущий в стране НИИ, а не арендуемая фирмами девятиэтажка и в кожаных пальто ездили по заграницам, и ухаживали за жизнелюбивой мамой. А теперь это всё только ждало Жужмуя, чтобы поставить точку.
Я приехал помогать тёще перетаскивать оборудование столовой в подсобку, ходили восточные женщины и говорили, это вы нам оставляете? Я думал, а с какой стати, но не вмешивался, потому что это всё получилось из-за меня, потому что, будучи автором, не кормил семью и вот женщины, молодые и старые, делали, что могли.
Восточные люди сразу садятся на голову, если чувствуют слабину. Новые начальники НИИ, откуда-то из Урарту, недавно рассказывали тёще новый проэкт правительства, что всех, кто работает хорошо переселят в Москву, всех, кто работает плохо, выселят на Жужмуй. Старички говорят – банда.
Я вспоминаю как приехал в Москву учиться. Мама друга на кухне рассказывала, что раз я живу в Москве, должен разговаривать на среднерусском диалекте, а не на южнорусском. Преподавала языковедение в областном пединституте. Ещё вспомнил как во время последнего отъезда с Соловков быковатый бритый с мобильником на причале рассказывал очень громко, что он теперь островитянин и все москвичи – пидорасы.
Многочисленные московские группы с рюкзаками, приезжавшие на Соловки для паломничества, туризма и работы уныло жались ближе к катерам.
Москва.
Слушай, а зачем он вернулся в Москву, Димедролыч, мне как-то никогда в голову не приходило? Зачем Гриша с острова Соловки в Белом море, где он был смотрителем ботанического сада «Хутор Горка» уехал? А Димедролыч смотрителем Заяцких островов, а Феликс с Феличитой смотрителями горы Секирной, а Седуксеныч смотрителем избушки ПИНРО в Школьной губе, а Финлепсиныч смотрителем острова Жужмуй, а паломница Лимона смотрителем за смотрителями.
Нет, всё понятно про политику и искушенья. Быть мастерами целого света и уже не удерживать место в своём владенье. Но ведь это значит только, что другие будут делать эту работу. Ирокез, Саам, Лёля, Ляля, Вицлипуцль, Вера Верная, вожди племён ирокезов, саамов, вицлипуцлей, ренессансных мадонн, постсуициидальных реанимаций соответственно.
Ма, старая дева, всегда прячущая слёзы дама. И тихо смахивающая слезу, навернувшуюся оттого что прежнего не воротишь и нового не остановишь. Иными словами, святой пусть ещё святится, нечестивый пусть ещё нечестивится, юродивый пусть ещё юродится, халтурящий пусть ещё халтурит. Се, Аз при дверях. Вот кто у них там приглядывает за этим делом. А я всё думал, кто ангел, кто ангел, когда жил там, ведь не может быть, чтобы без ангела обошлось. А он каждую неделю ко мне в Бот сад в 4 км от посёлка печенье «Крокет» приносил и рассказывал последние поселковые новости. Кто на ком в очередной раз женился и кто окончательно спился до начала весенней навигации. Злые языки утверждают, что это сплетня, ну, так можно Бог знает до чего договориться. Что песня Иова – сплетня, и Москва-Петушки – сплетня. Так вообще не останется ничего святого. Большое видится на расстоянье.
Седуксеныч всегда шедший к тому, чтобы только спиваться, но только теперь сделавший из этого собственное дело. Не редактор газеты «Соловецкий вестник», не монах, не хозяин пса Левомиколя, не смотритель Заяцких островов, ботанического сада «Хутор Горка», избушки Пинро в разные годы, а точно знающий что будет, такое описательное индейское длинное имя, что-то вроде праведника, какого заслужили, юродивого, кликуши, то чёрту хвост прищемит на службе, то Богу поклонится в пивной.
И все будут спиваться с круга. Тот, у которого тылы как фронт, родивший двоих за последние два года, писатель и художник, поэт и иконописец, который без градуса в крови уже даже не может нужду справить. Поляк-писатель, который на Соловках поселился, потому что считает самым большим писателем двадцатого века Варлама Тихоновича Шаламова, мученика, до святости не верившего в святость, как все мы – русские люди, родом из места, которое вроде полигона для духов гордыни, преобразящихся в духов смиренья или не преобразящихся, как фишка ляжет, другими словами, дерзай, сыне. Агар Агарыч, строитель карбасов и дор и его помощник по жизни работник Балда Полбич. То раскодируется, то закодируется. То плохой, то хороший.
Богемыч тоже бросит к ляду, будучи талантливым, вездесущим, ловким, на язык вёртким, это уездное начальство, не смотря на южную кровь, любящую нахрап и незаслуженную славу, в том виновато солнце, которого очень много на юге. Раскодируется и поедет к знакомой в Кемь на Агар Агарычевой доре, дору утопит, сам чуть в вине не задохнётся, в конце навигации с последним рейсом «Печака», музейного катера на буксире с головой ещё больше похожей на поседевшую гриву, ещё больше похожий на восточного тирана, видный мужчина, с трясущимися серыми губами на остров Соловки в Белом море вернётся.
Я тоже сварю себе кофе покрепче и погорячее, устроюсь на топчане на веранды поуютней, март, ранняя весна, как в Мелитополе на берегу Азовского моря, глобальное потепленье, снега уже нету в Мытищах, Московская область, строго посередине, между севером и югом, пахнет летом, цветы на подоконнике меня заслоняют от нескромных, досужих, будничных взглядов, компьютер чёрным экраном дисплея отражает недюжинное солнце.
И я вспоминаю, как читал, как Лев Николаевич Гумилёв, знаменитый историк, в камере увидел, в луче солнца пыль вьётся, и его посетило божественное вдохновение и озаренье от папы с мамой, Анны Андревны Ахматовой и Николая Степановича Гумилёва, поэтов от Бога, и он придумал теорию пассионарности, и в семидесятых – восьмидесятых халтурил «верхоглядными» статьями на эту тему в журналах «Знание – сила», «Наука и религия», «Правда Востока», которые пропускала цензура, ввиду того, что «рука бойцов колоть устала», дай им Бог заступничество на том свете ангелов Господних, а на этом здоровья. Как племена по просторам великих степей носились, потому что им что-то там помстилось, и я, маленький мальчик в школе, потом на заводе захлёбывался от восторга, как Чеховские сёстры, вот наступит лето и я поеду в Москву учиться.
А потом ехал на 35м троллейбусе в районе метро «Беговая» вдоль серого бетонного забора пригородной электрички и не мог оправиться от шока, разве в столице меня из шоколада серый цвет бывает?
ВЫБОР НЕВЕСТЫ.
С Фонариком мы похожи такой чертой: сховаться за большого и прожить всю жизнь потихоньку маленьким. Большой помер, Фонарик рыпнулась, что она тоже станет большой, потому что любила большого. Её теперь гнобят в банке, что не холодная, а тёплая, не мёртвая, а живая, не такая как надо, короче. Она высохла как волба, осталась одна голова.
С Катериной Ивановной мы похожи тем, что уверены до сих пор, а ведь мы уже в старость входим, любовь и любой это одно и то же. Женщине сложнее с этим проклятьем в крови прожить, то ли жена всех, то ли мученица за веру. Мужчина быстрее перебесится и станет хитрый писатель, станет сбрасывать в загробность – апокрифическую, непечатаемую литературу свои искушения, прозрения и терзанья. Женщина будет одинока среди матери, дочек, сестры, бабушки, папы, разумеется, пьющего, он ведь русский, учеников, учителей, любовников, актёров, потому что поймёт это проклятие любви, но сделать уже ничего не сможет.
Больше всего мы похожи с женой Марией такой чертой – перевоплощеньем. Особенно на свадебной фотографии это видно. Только у нас как бы две разные её части. Как кукловод и кукла. Как Вицлипуцль и Вера Верная на Соловках. Вицлипуцль рассказывает как надо, а Вера Верная, начальница, так делает, вожди племён вицлипуцлей и ренессансных мадонн, родивших четырёх новых вождей новых племён, только в какой-то момент вождята уклонились от вождя и вождихи и сами вожди перестали видеть цель ясно. Но это ведь не страшно. Жизнь – великое степное племя, особенно когда степь тянется без всяких административных препон от Финляндии на западе до Японии на востоке. И вот Финлепсиныч с лицом тайного агента, но в душе незлого человека, шепчет Финлепсинычихе на ухо одними губами, улыбайся. Той сложно улыбаться, ей судорогой свело лицо, от волненья, что ей теперь придётся всё делать, но она улыбается.
А вообще-то мы все в одной группе учились в институте лет 20 назад. А самые благородные оказались Максим Максимыч и Бэла, тоже из нашей группы, Мария всегда плачет, когда рассказывает про них. Работают все в одном продвинутом лицее для богатых. Максим Максимыч, Бэла, Катерина Ивановна, Мария. Максим Максимыча с Бэлой и сыном Серёжей Фарафоновым, который когда был помладше, насмотревшись сериалов, выбегал на середину комнаты в запале восторга и вопил: а всё равно мы бандиты, а всё равно мы русские, а всё равно писю трогать можно, согнали родители с квартиры, потому что им вдруг стало тесно, после того как 10 лет вместе прожили. Это видно демократизация общества так надавила. Они снимают двухкомнатную квартиру на той же лестничной клетке за 250 долларов в месяц, а недавно хозяева квартиры решили поднять аренду до 350 долларов в месяц. Максим Максимыч ведёт 30 часов в школе, а так же 10 частных учеников в неделю, чтобы расплатиться с долгами. Только специалист может понять, что это такое. Есть правда бабушки – забойщицы, заслуженные учителя России, которые и по 40 часов в неделю в 70 лет тянут. Но у них всё на автомате. Алгебра от русского языка, литература от физики неотличимы. Правильный ответ, неправильный ответ. Такая апория как в романе «Война и мир» или «Бесы», когда ответ и правильный и неправильный и что, вообще, литература самый главный предмет в школе, что-то вроде богословия в жизни, им чужда. Для этого есть обществознание.
И вот на день рождения родители подарили Максим Максимычу 10000 рублей и рассказали, что он неправильно живёт, и рассказали, как надо жить правильно, пусть он возьмёт эти деньги, которых хватит на один месяц снять квартиру, которую он для семьи снимает. И сделает уже как надо, тем более, что только бездарь с такими деньгами не сможет этого сделать. И вот Максим Максимыч берёт эти деньги, чтобы не обидеть родителей, напивается вдребодан и плачет, а друзья ему рассказывают, что на самом деле он имеет право подать в суд на размен, потому что он прописан и у него ребёнок. Потом едет в школу и ведёт уроки по «Преступлению и наказанию». Почему Достоевский, на самом деле, не был праведником, как его теперь рисует на православных хоругвях Илья Глазунов. Потому что он был главным персонажем своего главного романа «Бесы». Если уж кого рисовать на хоругвях, то отлучённого от церкви и преданного анафеме Льва Николаевича Толстого, который первый сто лет назад догадался, что ангелы – люди. Впрочем, автор данного отрывка должен оговориться, что он приписал свои сокровенные мысли о природе творчества своему персонажу Максим Максимычу, преподавателю русского языка и литературы в продвинутом лицее в городе Стойсторонылуны, с которым он учился в одной группе в институте, чтобы его не подвергли административному взысканию в придачу ко всем прочим бедам.
Жена Максима Максимыча Бэла была влюблена в автора тоже. Как сказала недавно Мария на одной посиделке, все были влюблены в Никиту, а отдуваться мне одной. Ведь автор писал стихи в то время. «Эта девушка, наши взгляды встретились, ей стало так же тревожно?»
Эльдорадо.
Сюжет простой. Мы поехали в торговый центр Эльдорадо из Мытищ в Подлипки на 28 маршрутке, потому что там дёшево продавались электроприборы. Пока Мария на частных учениках заработала много денег, надо было маме купить подарок на день рожденья, который через два месяца, микроволновую печку, а то потом не будет. Денег как благодати всегда не хватает. Вроде ничего не купил, только хлеба и семечек, а трёх тыщ как не бывало. Потом вспоминаешь, а яблоки, а бананы, а мясные обрезки собаке, а китикет кошке, а сок апельсиновый, а окорочка, а рыба, а метро, маршрутка, электричка подорожали, а американские авторы, а черемша, а помидоры, а багет, бородинский, а шампунь «Биомама», а крем «Биопапа», а пирожное «Ева», а мороженное «Лакомка», а сигареты, а дискеты.
В торговом центре Эльдорадо девочки и мальчики от скуки за 9 тысяч в месяц были рады посмеяться любой несообразности, мужчине, не умеющему покупать, женщине, уставшей после работы смертельно. Поленились вскрыть, проверить, заполнить гарантийный талон. Через три города, Мытищи, Королёв, Подлипки пришлось возвращаться второй раз. От скуки били в стиральные машины ребром ладони, отработка удара, извинялись, что забыли. Как можно забыть, если у 20 человек, кроме регби по телевизору, больше нет другой работы: вскрыть, проверить покупку, заполнить гарантийный талон.
Я подумал, говорят антифашистские режимы наступают, потому что нет ясно выраженной цели – мировое господство или преодоление гордыни смиреньем. Неправда. Антифашистские режимы наступают от незаработанных денег. За те же деньги из грузчика в одной фирме выпьют все соки, с 10 утра до 8 вечера. Тонн 5 разгрузит и загрузит, оклеит тыщ 10 наименований товара значками фирмы, соберёт товар на следующий день на развозку, рассортирует привезённый товар. Ещё о него ноги вытрут, если кто-то из многочисленных старших захочет интриговать или настроение плохое.
Он будет ехать в метро, электричке, маршрутке домой, заглядывать в глаза ренессансным мадоннам, постсуицидальным реанимациям, подставляющимся, подставляющим, халтурящим и думать, какие они красивые. Словно он внутри у снаружи. Словно они снаружи у внутри. Словно им видно его мысли. Словно у них смерти не будет, потому что он устал очень.
КРИТИКА.
Я читал книгу критика Папоротникова и думал, надо же, я не знал подробностей, но как точно я представлял эту отвратительную литературную кухню, а ля Шириновский, быть шестёркой пахана – населенья, девочку? мальчика? чесать пятку? романиста? «Снимайте меня, снимайте», катайте меня, катайте, говорит чеховская дама. Короче, очень противно.
Потом подумал, но немота ещё хуже. Конечно, это противно, самозванно, как у Розанова, я и египетская цивилизация, я и вечность, я и бессмертье, я и Христос. У Розанова есть такой отрывок, как он ездил из Сергиева Посада, 3 часа на локомотиве, до Ярославского вокзала в восемнадцатом, в голод, чтобы посмотреть как люди, в основном имущие – солдаты, едят. У Розанова в семнадцатом было 30 тыс., заработанных литературой, 30 тыс. старых золотых, я не знаю, сколько это на доллары, но, вы меня понимаете, голодный миллионер, потому что банков не стало, который ездит на Ярославский вокзал из дальнего Подмосковья посмотреть как новая знать ест батон пшеничного хлеба, даже не разломивши и не понюхавши запах, дух, розановского бога.
Это ведь уже серьёзней, и это тоже литература. А теперь ещё две вещи. Как Шаламов после 17 лет Колымы на торфяниках прорабом в Тверской области писал всё оставшееся от работы время, не останавливаясь, как заведённый, чтобы запомнить всё, что было, чтобы осталось, почти без надежды, что это останется, как две трети народа опускали одну треть, потому что государство закончилось концом света и для него это было как жизнь после конца света, рай, загробность, но всё равно он не смог поверить, потому что было слишком страшно и вернулся на зону в безумье. Как Пастернак, вослед учителю, начавшему новую жизнь в 80, в 70 новую жизнь начал.
Кто знает что это значит, простит всю пошлость окололитературной богеме, когда один из нас сможет. Это я так себя уговаривал напечатать книгу, слишком велик был искус ещё лет на 20 занырнуть в подполье.
Истерика.
Вчера была истерика в семье у всех, потому что тёща Эвридика подарила пылесос «Эдельберг» из торгового дома «Эльдорадо», потому что Мария сказала, что хотела его купить, потому что так она скрывала, что в подарок маме хочет купить печь «Скани» с грилем. Потому что пришлось возвращаться второй раз, потому что праздные торговцы поленились заполнить паспорт, потому что в этот день ей надо было в поликлинику к мамологу, потому что в груди твердоты, потому что я забыл, потому что отнёс рукопись в редакцию. Потому что не отвечают, потому что Мария сказала, лучше бы я тебя не просила, теперь мы с дочкой Майкой Пупковой во всём виноваты, потому что на самом деле ей было обидно, что никто не вспомнил про её болезнь, потому что вчера на работу и завтра на работу, а сегодня два раза через три города в торговый дом «Эльдорадо», оптушка, обувной магазин. Потому что сказал, зачем нам эта игра в поддавки, кто кому больше купит. Лучше я буду идти с собакой в пол двенадцатого ночи и думать, может какой-нибудь человеколюбец ножом ударит в спину.
Все.
Мария всегда говорит – все. Все сказали, что я самая красивая. Новые туфли – все улетели. Коралловое ожерелье, кольцо из янтаря – всем очень понравились. Или как говорят современные подростки: они, такие. Не есть ли это главный принцип искусства, то, с чего начинается, постмодернизм, как у Достоевского в романах, если очередная истерика происходит без переполненного амфитеатра и пятидесяти статистов, то неинтересно, как у подростков. Как у Хлестакова, курьеры, курьеры, курьеры, 30 тыщ одних курьеров, как у Розанова, я и египетская цивилизация, как у журналиста Парфёнова, Черчиль, Рузвельт, Сталин и Парфёнов в Ялте. Как в советских анекдотах про Штирлица, в конце концов, становится ясно, что воюющие стороны – эманация разведчика, его дневное и ночное сознание. Самозванно, но очень похоже на жизнь, когда на землю слетают демоны гордыни, а с земли слетают ангелы смиренья. Так давайте расскажем как их жизнь ломала. И вот искусство. Тогда постмодернизм станет неохристианство. Катарсис у жизни, а не у художественного произведенья, запомните об этом, драматические герои жизни. Иначе, посмотрите, маленькие дети, разве они люди? Ведь это какие-то серафимы, посетившие землю случайно с её серым цветом. А потом они делаются подростками и начинаются ломки. Женщины, вино, наркотики, советская армия, зона, государство.
Любовь.
Пока мы занимались любовью, над Москвой пролетали гуси. Кричали тонкими голосами, чтобы не потерять друг друга. Соловей защёлкал и бросил, видно прилетел только сегодня, примеряясь к одной из трёх яблонь в палисаде. Кошка Даша запрядала ушами. В прошлом году в форточку притащила мёртвого соловья. Я пошёл в туалет ночью и наступил ногой на птицу. Очень хотелось избить благодарную тварь, принесшую хозяевам гостинец. Так увлёкся любовной песней, что не заметил, как снизу смерть подкралась в виде стерилизованной кошки Даши.
Это получилось не нарочно. Я подобрал её на платформе с огромной грыжей. Врачи, когда вырезали, задели женские органы. Собака Блажа заблажила спросонок, как трёхмесячная дочка, которая вообще не спала ночью, мы ругались, чья очередь вставать, теперь подросток, интересно только когда про неё. Как Долохова из «Войны и мира» интересовал только один человек на свете – Долохов из «Войны и мира».
Говорят, это проходит, говорят, для этого мы и приходим, с небес на землю слетают демоны гордыни, с земли на небо слетают ангелы смиренья. Говорят, соловей может так забыться на каком-нибудь 17 колене, что умирает от разрыва сердца.
Мария везла цветы, пять белых калл. Дядечка в электричке сказал, у вас праздник? Мария сказала, да.
Дядечка обиделся.
Все благородны.
Сыщики благородны. Я знавал одного сыщика, который говорил мне на допросе, не волнуйтесь, ничего страшного, потому что я боялся как Николка у Порфирия Петровича на допросе в романе Достоевского «Преступление и наказание», что я пострадать должен. И ещё одного – Марииного папу, который один раз за всё детство Марию рядом газетой хлопнул, когда она долго не засыпала, а сам, чтобы отвлечься, запивал всё сильнее, потому что начальство говорило, это дело закрывайте, середина восьмидесятых. Цеховая дисциплина, человеческое достоинство и профессиональная честь на троих бутылку белой съедали и сбрасывали в смерть нелепость. Вряд ли в 2000х или 3000х будет по-другому. Для этого и приходил Спаситель, ни цеховая дисциплина, ни человеческое достоинство, ни профессиональная честь не спасут вас от конца света, только милость.
Бандиты благородны. Чинганчбук – бандит, который в середине 90х нашёл мой паспорт, вклеил в него свою фотографию, потому что друга раздели колпачкисты, он сказал, опергруппа, на выезд, но это была не его территория сбора бутылок. И тогда другая опергруппа эту опергруппу арестовала, и он 10 лет скрывался по моим документам, и когда его арестовали в середине 2000х, воскликнул, наконец-то, как камень с души свалился, 10 лет, сколько можно бояться, от радости рассмеялся.
Грузчики благородны. На грузчицкой подработке в одной фирме настоящие грузчики (сыр, сметана, масло, творог), весёлые и злые ребята с Украины ненастоящим грузчикам (фотоаппараты, плёнка, рамки, альбомы) говорили, давай я, а то ты здесь до второго пришествия на рохле с полетой с дебаркадера съезжать будешь. Они-то видели намётанным глазом, что никакой это не грузчик, а писатель, госкино, совписом и ксивой совесть во время обеденного перерыва посланный разведать, как здесь любят и как здесь ненавидят. И поэтому всегда выражались литературно, на хера мне это надо, чтобы не прослыть в истории жлобами.
Начальники благородны. Богемыч, бывший двусмысленный брат, начальник жилконторы, оправдывался перед Валокардинычихой, вождихой племени вицлипуцлей на острове Соловки в Белом море, подружкой, когда она на него кричала, вы зачем Яниных выселяете, мы каждую зиму тут ждём весны, значит скоро писатели приедут. «Они тебе что, родственники, что ли? Зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач?»
Димедролыч, художник, Робинзон Крузо, коммерческий директор фирмы присылал деньги, чтобы ещё остался на горе Секирной и отпел неотпетых, 175 тысяч посмертно реабилитированных по данным общества «Память», эти молодые совы, эти камеры, бывшие келии, эти казармы, бараки, короче, не может быть, чтобы всё это было даром.
Героиничиха, старший менеджер фирмы, тайная христианка, увольняет нерадивых, нанимает юродивых, начальники фирмы один раз придут из офиса на склад, а там вместо работы странноприимный дом, церковь и психушка.
Редактора благородны. Одна редактор, когда я принёс книгу «Гражданство» про то, что все благородны, только надо увидеть, ничего не сказала про то, что автор на всех наезжает, на милицию, на бандитов, на начальников, на населенье, на церковь, на зону, на армию, на государство. Так что не пришлось говорить, единственное, что может меня оправдать, по крайней мере, перед собой самим, это то, что больше всех я наезжаю на себя. Я у меня чмо. Если это уловка, то, без того, чтобы она получилась, вряд ли удалось построить всю книгу, что все благородны – сыщики, бандиты, грузчики, начальники, редактора и даже одно чмо – писатель.
Хайку.
Сначала Мария приехала с работы и сказала, что сын Антигоны Андрей отругал мать, какое она имела право, давать его стихи читать чужим людям. Потому что он из-за этих стихов выжил, подумал я. Всё правильно, всё нормально, подумал я. До этого я просил Марию, чтобы она спросила Антигону, чтобы она спросила сына Андрея, я хотел процитировать три его хайку для 9 главы повести «Мама», где я пишу, что на зоне хайку писать это очень внятная констатация ремесла: может быть, ты сумасшедший, наверное, ты холодный, зато ты живой. Потом Мария пол года спрашивала про это у Антигоны, потому что перегрузки на трассе, очень устаёт на работе и про всё забывает, и я не напоминал, у меня были свои заботы, что я грузчик и писатель, короче, пока книгу не сдали в набор. И тогда это стало важно. Как без разрешения человека печатать его стихи. Поэтому я расстроился очень, что надо не только вынимать три хайку Андрея из главки, потому что они настоящие, но нужно вынимать саму главку, потому что там про него, а потом оказалось, что нужно вынимать из книги всю повесть «Мама», а я не знаю, насколько такое возможно.
Тогда я придумал другое, позвонить Фонарику, жене Пети Богдана, который кроме мануального терапевства, путешествий, психологически – медицински – философски - документальной книги, как прожить 150 лет, ещё писал хайку, попросить разрешения, он давал когда-то и поменять Андреевы хайку на Петины, и хоть образ из документального превратится в квазидокументальный или, по-русски говоря, ненастоящий, а мне-то как раз важно, чтобы всё было по-настоящему. И тогда я подумал, а зачем мне Андрей и Петя, замени слово хайку на слово элегии в рукописи и печатай, хоть 3, хоть 33 стихотворенья, ведь ты всю жизнь на зоне элегии писал. Неужели ты такой формалист и тебе нужно более ритмическое произнесение фразы. На зоне хайку писал, верлибр. На зоне элегии писал, проза. Нет, дело не в этом. Мне важно было совпаденье. В моём положенье, когда 20 лет в одиночку на зону водишь и вдруг потом окажется, что есть люди, Андрей, Петя, которые тоже делают эту работу, то невольно распустишь нервы и тут же получишь пяткой в подмышку.
Война и мир.
Вика – супер, Даша – чмо. Умри ты сегодня, я завтра. Семья, блядь, чучелов. Запись на асфальте мелом. Зоновская заповедь, одна из главных. Грибница, соседка, индейка, на сына Грибёнка, мужа Гриба, которые должны смотреть за коляской с месячным грибёнком Никитой Вторым. Старший Грибёнок прибежал, бьётся к соседке, Гойе Босховне, у которой Грибница в гостях: ты сказала, будешь на крыльце.
Соседка Грибница талантливая, даже соседку Гойю Босховну умела с жизнью помирить, что она теперь будет ухаживать за грибёнком Никиткой Вторым, когда ей нужно отлучиться, и за мужем Базиль Базиличем, который надорвался на двух работах и двух подработках, летающую тарелку строить в лесу и подводную лодку в Яузе, если вышлют на Джомолунгму после памяти, флаги стран-участниц большой восьмёрки чинить, из которой нас исключили, за то, что мы изменили принципам демократии, если вышлют в Марианскую впадину ленточных глистов своим мясом кормить для флоры и фауны. Крошечному Никите Второму, глядящему мимо и сквозь, похожему на бабочку и ангела, молоко покупать. Супруга по улице Стойсторонылуны, центральной улице Старых Мудищ с палочкой выгуливать.
А раньше бегала как борзая, что она всё делает, а всем по херу. Хотелось сказать, смерти вы не боитесь, Гойя Босховна, сколько нам жить? Может, 10 лет, может, 20, может 30, а может, два дня. А вы всё западла с включёным фонариком среди бела дня разыскиваете. Талантливая Грибница не стала ничего говорить. Дождалась, пока та разгонит всех, дочку Цветка, мужа Базиль Базилича, уё… отсюда, и останется одна.
Придёт и станет рассказывать на языке индейцев племени суахили, ёбт, ёбт, в переводе на эсперанто, не хотела с родными прожить, с чужими теперь живи. И ничего, подействовало. Мужа выгуливает по вечерам, грибёнка Никитку Второго кормит из бутылочки, уходит, когда к дочке, Цветку, спускаются с небес неизвестные, даже с соседями через стену стала здороваться, которые не хотели с родными мамами прожить, теперь пусть с чужими живут.
Это как война и мир. Война захолустье мира, мир столица войны. Когда много пошлости, халтуры и казёнщины в мире собирается, начинается война. А потом, после войны, те, кто уцелеет, сидят тихо-тихо на берегу реки в траве под деревом, смотрят как маленькая девочка на рыбалку идёт по росе с банкой с червями и с удочкой и плачут от наслаждения.
Как на божественной драме жизни.
1.
Так не верят, потому что надо или потому что выхода нет. Верят, потому что любят, любят, потому что красиво, красиво, потому что страшно, страшно, потому что бессмертно. И все об этом знают, но стараются затусовать за жизнь, потому что ни в одну из вещей жизни смерть не вмещается. Это работа. Так, умеющие перевоплощаться люди – актёры, так, перевоплотившиеся актёры – художники, так, живущие в воплощенье художники – писатели, так, живущие в воплощённом мире писатели – все люди.
2.
Так, какая-то фигня, а какая, я не могу понять. И с Мишей, и с Гришей, и с Петей и с Геной, и с Димедролычем, и с Героиничихой, и даже с Валокардинычихой и Верой Верной. Что они меня не взяли на корабль современности. Что я могу в этой ситуации? Многочисленные Антигоны, мама, Валентина Афанасьевна Янева, дочка Майка Пупкова, тёща Эвридика, жена Мария, Бэла, Катерина Ивановна, Фонарик, одногрупницы, Антигона Мелитопольская, Антигона Московская, Антигона Петербужская, что-то про меня знают, а что не говорят. Нет никаких двух Жужмуёв. Он – я. В каждом я, я – Жужмуй. Это я и пытался втолковать Димедролычу на Хуторе на Соловках долгими зимними ночами. Что дело не в месте, а в деле.
Да, конечно, ты будешь пытаться собрать в своей новой повествовательной форме историю, природу, государство, церковь, имена, судьбы, беллетристику, богословие, поэзию, прозу, святых, урок, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, клевету, тусовку, шута короля Лира, труп Антигоны, трагедию, буффонаду, чмошество, молитву, Сталкера, проводника на зону, где Бог живёт, место, жену Сталкера, которая за ним пошла и от него родила, Мартышку, которая умеет двигать стаканы, потому что они её мысли, все вещи, девственная плева, сплошная линия горизонта, бессмертье, чувственное стихотворенье Тютчева, прабабушка Валя.
Но в то же время, ты же понимаешь, что это всё неважно. Важно только на Жужмуе ты или не на Жужмуе. Если да, то это всё твои мысли, весь мир с его Богом и сатаною. И дело не в том, что ты способен им управлять для своей или его пользы, новая старая ересь, а в том, что ты его бессмертье, кино, мысли, мир, сцена, мужчина и женщина, жанры, война, мир, ребёнок, потому что все умрут, а ты останешься и будешь рассказывать свету сказки про то, что люди сами не знают, что это ловушка.
Димедролыч на своём Жужмуе за семь лет догадался, глядя на неолитические лабиринты. Люди бессмертны, что они возьмут с собой, то и останется, это как образ и облик, память и жертва.
Короче, то, что мы чувствуем и видим это не мы, это то, что нам рассказывают наши память и совесть, отшельники, бесноватые, артисты, неизвестные солдаты, все те тьмы тем посмертно реабилитированных, история, природа, цепи ДНК, Спаситель, которых мы способны вместить. И вот когда он это понял, он всё бросил и вернулся в мегаполис. Мысль простая, люди об этом знают, но знать об этом тяжелее, чем не знать.
3.
Нет, всё-таки, классный у нас дом. Как будто космический аппарат сел в савану. Просто, соседи. Ну а что, соседи? Просто, савана оказалась обитаемой. И кроме солнца, беснующегося на листьях после месячных мусонов, кроме неизвестного, глядящего с испода птичьих крыльев и со всякой ветки и даже с рисованного солнца на бетонном заборе, которое уже четыре года просветило нам днём и ночью, друзья-художники бывшего хозяина квартиры рисовали, бывшего десантника и местного тысяченачальника. И кроме этих другие кивают друг на друга, тихо-тихо, художник нас рисует, дочь красивая, жена умная, что ему ещё, ходит всех рисует. Почему-то и на Соловках и в Мытищах на старой квартире я был художник.
Недавно сосед Гриб, 120 килограммов, на одной посиделке, когда я проходил мимо с собакой.
4.
А я понял, я не хочу, чтобы эту книгу напечатали, потому что это крестная мука и я не уверен, что выдержу. Но дело в том, что это зависит уже не от меня. Люди на работе смотрят на меня, а я маленький, небольшой такой. И они думают, мама, мама, Жужмуй, Жужмуй, Бог с испода птичьих крыльев, листьев цветущей яблони. В его глазах мы совсем другие получаемся.
Сначала менеджеры продали мою квартиру мамину наследную за пять тысяч долларов США по валютному эквиваленту. Потом сыщики меня реабилитировали, что я это не я. Теперь мою книгу редактора напечатают или не напечатают. Потом я должен стать романом, а я могу быть только Жужмуём, мамой и комнатой. И всегда мог только это, в школе, в армии, в институте, в семье, на острове, на работе. А они хотят, чтобы я стал крестной мукой, а они смотрели и думали, экой, какой, юродивый. Мы совсем не такие.
5.
Вот, говорят, люди ничего не чувствуют на уровне животном. Они стали апокалиптическими существами, им важно спрятаться от страшного смысла жизни, конца света, смерти, посмертного воздаянья за благополучие, прижизненную компенсацию затраченных усилий, вкладывать заработанные деньги в недвижимость, детей, иномарку, я в домике, дун-дура, сам за себя. Вряд ли.
Я днём написал рассказ про соседей, Гриба, Грибницу, Грибёнка Никиту Второго, Гойю Босховну Западло, Базиль Базилича Заподлица, их дочь Цветка, а вечером выпивший Гриб мне говорил, ты должен меня нарисовать как видишь, я заплачу, без проблем.. А я говорил, Жень, да я не художник. Потому что жизнь меня научила, что нельзя говорить красиво, потому что потом все будут тебя ненавидеть за то, что ты убил их надежду, что есть ещё что-то, кроме умения держать удар: красота, достоинство, честь, благородство.
А если наоборот – сподспуда, из-под камня вырос цветок, то это уже не твоё произведенье, потому что ты просто ховался от страшного вместе со всеми, то это уже исповедание веры, с нашими жестами, мимикой и словами держать удар, что люди думали как на божественном театре жизни: красота, достоинство, честь, благородство. Ты просто должен меня нарисовать как ты видишь, хоть ты даже рисовать не умеешь.
6.
Дело в том, что эта холодность, она во мне самом, а не в том, что все будут смотреть, как меня будут избивать, как на театре и ничего не чувствовать или чувствовать отчуждение. Нет, конечно, испуг детства и армии, что ты совсем один, без людского племени. Ну что я могу сказать. Какое спасение? Собственно, Соловки и были таким спасением, остаться совсем одному и понять, что всё спасение, потому что всё идёт к тебе, мама, МЧС, Советская Армия, мегаполисы, апокалипсисы, ренессансные мадонны, постсуицальные реанимации, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, начальники, народ, население, надсмотрщики, милиция, бандиты, государство, зона, церковь.
7.
Кажется, это уже не важно, что там будет дальше. Перечитал последние записи и подумал, что просто должен понаведаться в несколько мест, которое-нибудь даст место на это, если уже не дало. То, что было с самого начала, но ещё не было ремесло, когда запишешь и станет легче, освободятся силы, чтобы строить. «Цепь эманаций, набор энтелехий, ткань под микроскопом, ясно осознаю, в чём наша жизнь на миг, это такая часть Бога, которая сама как Бог», писал я в 24 года, когда родил дочку Майку Пупкову, только тогда она была тоской в животе у осеннего прохожего, а теперь ей 15 и она всё время дёргается, почему ещё не готова для неё воплощуха. Со мной было то же самое в детстве. Только я помню это изнутри. Такая часть Бога, которая сама как Бог. И только потом выяснилось, все красивые, в школе, в армии, в институте, в семье, на работе, а ты – чмо.
Что Бог самый маленький, меньше всех, такой крошечный, что его даже не видно. Как говорил дядя Толя Фарафонов в деревне на пенсии после жены, семьи, милиции, жизни, «дай до твоих лет доживу», по инвалидности, по уходу за бабушкой Полей, дай конхвету (папиросу). Как говорил Петя Богдан, опыт бабушки Поли – ноль, опыт деточки, грибёнка Никитки Второго – единица. Род народного абсурдизма. Как говорила бабушка Поля, Толмачёва Пелагея Григорьевна, в замужестве Фарафонова, перед смертью в 88, теперь я понимаю, что передо всеми виновата.
А в Австралии сейчас жарко.
Поднимайся, старая дура, кто за тебя работать будет.
Бабушка Поля.
1.
Ничего я не хочу. Дожить каким-нибудь Фтутиковым. Ну, буду ездить по весям, Зап. Двина, Соловки, Москва и рассматривать предложенья: пенсионер, инвалид, смотритель, автор.
2.
Господи, прости, что я в тебя пол часа не верил, с пол четвёртого до четырёх пополудни. Потому что дочка уехала в лагерь и я за неё очень волнуюсь, как она одна сможет, потому что всё время с нами. Потому что холодно в доме. Потому что мамины деньги пойдут на опубликование моей книги. Потому что люди, которые опубликуют мою книгу, они какие-то глухонемые. Как говорит Петрушевская, милиция, скорая и касса не плачут, замахаешься плакать. Потому что остался без Соловков, без мамы, без Платона Каратаева, без Мелитополя, без Димедролыча, без Чагыча, без Веры Верной, без Ма, без Валокардиныча, без Меры Преизбыточной, без Седуксеныча, без Индрыча, без Валокардинычихи.
Дулю с маком. А Жужмуй? А книга? А женщины – парки, жена, дочь, тёща? А милиция, бандиты, государство, церковь? А индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы? А грузчики, менеджеры, сыщики, редактора? А маленькая гугнивая мадонна, дочь работника Балды Полбича и его строгой и авторитетной жены, у которой уже 9 выкидышей и все мальчики? А мужичок с ноготок, которому уже шесть лет четыре года, сын Глядящего со стороны, потому что он его родил, когда был уже запойный? А Ренессансная мадонна, родившая младенца, чтобы было не страшно? А Постсуицидальная реанимация, которая ждёт будущего, чтобы на что-то решиться? А Оранжевые усы, святой, который отсидел 6 лет строгого режима? Дулю с маком. Возможно, я путаюсь.
Целых три чуда. Продал мамину квартиру. На эти деньги напечатал не напечатал книгу. Чинганчбук из двойника превратился в индейца, инопланетянина, мутанта, послеконцасветца. А у меня стало новое имя, Жужмуй. Оставшиеся деньги отдать Марии и уехать на год сторожить остров в Белом море от белофинов за деньги. Чтобы всё было по правде, пока на тебя здесь в столицах будут думать, что ты чмо, что ты автор, и то, и другое верно, читающие девушки и дамы, Ренессансные мадонны, Постсуицидальные реанимации, грузчики, менеджеры, сыщики, редактора. Заработаешь 100 тысяч, половину отдашь тёще, чтобы с работы уходила, половину отдашь жене, чтобы с работы уходила.
А сам станешь работать книгой: Улитка, Дневник Вени Атикина 1989 – 1995 годов, Гражданство, Одинокие, Комната, Мама, Я, Попрощаться с Платоном Каратаевым, До свидания, милые, Финлепсиныч, На пенсии, Чмо, Жужмуй. Станешь работать Жужмуём, островом в Белом море, смотреть сквозь память со всякой вещи, что мы бессмертны. Что мы с собой возьмём, то и останется в мире. Станешь работать на пенсии по инвалидности сбочку мимо подле писателем. Станешь писать про то, что всякое тело, кроме того, что имя, чмо и бессмертье – это когда у костра соберутся индейцы рассказывать сказки про то, что жизнь это такая пенсия по инвалидности, вроде ссылки в писатели, в чмы.
3.
Одно другое не видит, Жужмуй и книга. Поэтому жизнь и человек не одно и то же. И слава Богу. Ещё есть совпадение, но ты о нём не можешь знать, ты должен сам решать, чем тебе быть. Ты почти теряешь сознание и в тот момент, когда ты это делаешь, ты видишь, что другие люди могут любоваться на человека как на жизнь и это будет любовь, и верить в человека как в жизнь, и это будет вера, но ты же не можешь стать другими людьми. Поэтому ты делаешь так. Сначала становишься Жужмуём, потом становишься книгой, потом становишься людьми. Это не совсем игра. Это как твоя мама глядит с фотокарточки виновато, упрямо, устало, требовательно. Ты можешь потребовать, потому что ты устал. Ты можешь говорить прямо, потому что ты тоже виноват.
4.
Подлая мысль, похожая на казнь, как я подготавливался в одиночестве к жизни. На остров рюкзак собирал. Летнее солнце пробивалось сквозь зелень. Лопухи, чистотел, крапива, борщовник по плечи в мае. Сезон муссонных дождей миновал. Наступила великая сушь. Солнце убило джунгли на три дня полёта. В начале великой суши. Мама, мама, Жужмуй, Жужмуй. И никаких криков. Никаких пробивающихся сквозь тугие комки кровавой плоти аристотелевых дефиниций и платоновых апорий. Вы приходите в одну редакцию молиться. А там люди ещё не стали демонами гордыни и ангелами смиренья. Они просто мимо проходили и смотрели как начальники и святые за них сражались на голяке жизни. И вы думаете, когда это закончится?
На острове вам не хватает людей, любых, простых, сложных, подставляющих, подставляющихся, потому что вам видно ради чего страсти. Среди людей вам не хватает острова, его могильного одиночества, потому что люди не ходят в страшное.
Как я устал, кто бы знал, он бы мне ответил. Да вряд ли больше Димедролыча, Героиничихи, Платона Каратаева Другого, Леди Макбет Мценского уезда, Будды, Будды Второго, Рамаяны, работников одной Московской фирмы, которые тоже что-то знают про то, что настоящее начнётся, когда они пойдут курить на дебаркадер, когда они домой поедут в метро, электричке, маршрутке и на своей машине, когда они будут смотреть на женщин, будучи мужчинами и на мужчин, будучи женщинами, когда они будут думать про то, что хорошие люди или плохие.
Просто видно уже началось другое, а я и не заметил. Вожделенная пенсия. Охранник вернулся с зоны и кричит на детей под балконом, уё… отсюда. И зэк вернулся с той же зоны и на тех же детей плачет. На инвалидной коляске. Они друг с другом здороваются и снимают шляпы, когда проходят мимо, потому что смутно помнят аристотелевы дефиниции и платоновы апории из младших классов начальной школы: ни история, ни природа, ни зона, ни государство не могут целиком вместить человека. А все вместе, наверное, могут. И тогда вылетит птичка. И улетит куда ей надо.
5.
В общем, да, это чудо. Но оно мне не подвластно. Я даже ещё не понял, что я должен в этой связи делать. Расталкивать кровь по жилам, стирать одежду, убирать квартиру, читать Улисса, Бурю, Антигону, собирать рюкзак на остров, книги, рукописи, архивы, вещи, деньги, покупать карту Московской области, где находится дочка в санатории точно, и я за неё волнуюсь, а она за меня нет. Вечная история, скажет мама и сгоревшую лампочку зажжёт в туалете. Меня уже пол месяца или месяц хватает только на то, чтобы зажечь сигарету. Всё остальное время я сплю, пока они там издают мою книгу, проводят реформы, борются с терроризмом.
6.
Там что-то происходило в одном продвинутом московском издательстве вокруг моей персоны, я всё никак не мог понять, что? А сейчас вдруг понял, когда крестик с груди свалился, зацепил мочалкой в душе. Это то же, почему время от времени Мария начинает на меня злиться. Вчера мы ездили к дочери в лагерь. В основном ходили. Пушкинский район, семь километров от Ярославки. Знакомая предложила свои услуги на «Мицубиси». Но у знакомой муж редактор центрального телевидения, одолживаться не хотелось. Пошли пешком, прошли 15 километров, туда и обратно, с дочерью виделись минут 15, передали четыре пакета с тёплой одеждой, продуктами, кассеты, мобильный телефон, плейер, потому что вожатый не разрешил дольше, да и Ане было неинтересно. Шли назад и я думал, не то, что не смог купить машину и устроить жизнь достойно, но даже попутку остановить не может.
Мария натёрла ногу. А вечером смотрели фильм «Сталкер», который лет пять не смотрели. Я удивился, как много я из него взял. Так что даже непонятно, что же у меня своё. Это то же почему время от времени Мария начинает на меня злиться. Получается, что Сталкер самим своим существованьем.
Ну, это другая тусовка, мужчины, женщины, князья, редактора. Возможно, наши папы и мамы их путали, мы нет. Вот почему я вспомнил, когда крестик с груди свалился, задел мочалкой в душе. У Тарковского цветная плёнка и музыка авангардного композитора Артемьева, когда зона и когда Мартышка. А когда Сталкер, жена Сталкера, писатель, профессор, Люкер, охранники, развалины, жильё чёрно – белая.
7.
Бабушка Эвридика сойдёт с ума. Папа Финлепсиныч уедет на Жужмуй. Дочке Майке Пупковой всё по барабану, кроме неё. Бедная, бедная Мария. Хочет напечатать книгу Финлепсиныча, хочет сделать ремонт в доме, хочет одолжить 500 долларов Максим Максимычу и Бэлле, потому что им нечем расплатиться за квартиру летом, ясно, что они не вернут.
8.
Все Сергеи безвольные. Все Дмитрии подвижные. Все Геннадии чудики или подлецы. Так, как прошёл день 5 июня, когда ходили к дочке Майке Пупковой пешком 15 километров с Ярославки в оздоровительный лагерь, где они в трёх кофтах впятером в палате целыми днями читают книги, (а потом до трёх часов ночи смотрели фильм «Сталкер» и фильм «Мусульманин», которые разной силы удара, но про то же, что люди без этого не могут, и с этим не могут, такое двусмысленное положенье), так пройдёт всё лето на Соловках, на Западной Двине, в Мытищах, в Москве.
9.
Меннезингеры приезжают из Австралии на лето в медвежий угол на границе Тверской, Псковской и Смоленской областей, у них там дом в деревне. Волшебные люди, сказала Антигона. Вы будете жить в их доме. В это лето они не приедут, потому что старший Меннезингер сердечник, каждый раз сердечный приступ, концы-то не ближние. В прошлом году еле вытащили. Живут обеспеченно. Я подумал, вот это да, ездят. Всё как я решил, русский север, место паломничества, отдыха и туризма. Соловки родина человечества. Адам и Ева, когда были Саамы и на Заяцкие острова на каноэ приплывали строить неолитические лабиринты про то, что «я» это ловушка, но из неё лучше не выбираться, наоборот набрать в неё побольше людей, вещей и зверей, целый остров, потому что только Саамы бессмертны, что они возьмут с собой в царство местного Бога, то и останется на свете.
А вчера я положил голову на подушку и у меня правый глаз перестал видеть. Это потому что я два месяца очень волнуюсь, напечатают или не напечатают мою книгу и ничего не могу делать, только смотреть по телевизору как местные девушки раздеваются донага и ждут дракона. Настало лето, время когда мы уезжали на святой остров Соловки в Белом море лечиться болезнью эпилепсией от книгонепечатания. Мне тоже не по зубам такие концы стали, книгопечатание, Соловки. А в Австралии сейчас жарко.
Слепоглухонемые на острове.
1.
Если у меня что и есть, помимо Тарковского, то это уже Мартышкино, а не Сталкерово. Сейчас получается что-то гораздо более важное, чем просто отдельный текст, может быть поэтому сплю по пол суток и просыпаюсь с разламывающейся головой. Это как когда делал эту книжку целый год, всё время преследовало детское чувство, что ещё чуть-чуть и доберёшься до волшебного рассказа, который всё на свете объяснит и умиротворит. А теперь понял, после того, как прочитал сценарий Параджанова «Лебединое озеро. Зона», что только все вместе мы можем вместить образ человека. Церковь с её небесным образом Богочеловека, зона с её унижением человеческого достоинства, природа с её бессмертием, государство с его пустотой.
2.
Ты бы хотел жить всплошь по-настоящему. Так не бывает. Но то, что тебе удалось в течение этих семи лет, через всякие занятия, маму хоронить, квартиру продавать, работать грузчиком, писателем, дружить с людьми. Даже когда с ними дерёшься – дружить. И ненавидишь их – дружить. Пусть это книга, сложный образ любви, это уже кое-что.
3.
Дальше начинается дальше. Здесь самое важное не сделаться кином. Вот почему в подполье уходили Селлинжер, Кен Кизи, Хемингуэй. От наших этого не требовалось, наших просто начинали чмить. Если ты Жужмуй, если ты глядишь сквозь смерть, и тебе многое видно из твоего бессмертного одиночества из того, что здесь бывает, что все благородны, сыщики, бандиты, грузчики, менеджеры, редактора и даже ты. И это несмотря на то, что трудно себе представить степень неблагородства нас, с нашими деньгами, с нашей любовью, с нашей подставой. Что незаработанные деньги – самая главная вина, что если настал антифашистский режим, то никто не придумает лучше жизни искусство, а ты главный режиссёр, потому что просто герой. Что глядеть с Жужмуя, и видеть всё, и жить со всеми – это очень тяжело (страшно, смертельно, красиво, несчастно, счастливо).
4.
Просто я снёс полдома картинок в редакцию для книжки, на обложку, а теперь гляжу на ту единственную настоящую, которая должна быть и теперь не будет, но это всё равно. Там отличные фотографии, рисунки и вышивки, но это из других книг. Фотография «Дрозд и Аня» из книги «Комната. Мама. Я.» Фотография «На Хуторе» из романа «Одинокие». Фотография «С папой в парке» из первой книги «Гражданство». Мариина вышивка «Отпевание» к будущей книге, которую ещё не написал. Гришина статуэтка с борющимися к последней книге «Чмо. Жужмуй».
А к этой книге лучше всего подходит перерисовка с иконы основателей Соловецкой обители святых Зосимы и Савватия, которые держат как бы макет будущего Соловецкого монастыря, а на самом деле, образ Китежа-града, небесной общины, про которую книга.
5.
Что люди не ухаживают друг за другом. Да с какой же стати. И кому ты предъявишь обвиненье? Истории, природе, совести, памяти? В сущности, я не обвиняю. Я только рассказываю как это бывает. Совесть становится повесть, память становится остров с людьми, вещами и зверями. Разве я имею на это право? Дело не в праве. (Дело в леве). Если угодно, и в праве. Дело в усталости смертной, если она есть, значит, имеешь право. Она как пропуск. Сама себя предъявляет. Что тебе столько-то времени осталось, как маме между двух операций, как другой маме, ждущей в церкви (в деревне) писателя с женою, рассказать про то, как всё было, отпеть маму, другую маму, третью маму, потому что не смог отпеть маму, будешь теперь всех мам отпевать. Нет, дело опять не в этом. Дело в том, что как в детстве. Устраивайся поудобней, ты никому ничего не должен, и слушай сказку про то, как голову ломит от тоски безысходной, что ничего не удалось сделать, построить домик, сделать людей счастливыми, хотя бы ближних сначала, только яма между тобой и жизнью, потому что ты всем здесь должен. Из этой ямы поднимается дракон древний и хочет тебя слопать. Почему я, ты восклицаешь сначала. Твоих восклицаний никто не слышит. Ты догадался после армии в институте на повторном курсе, повесьте там мемориальную доску. Строгино, Неманский проезд, д. 11, кв. 45.
ПЯТАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.
Огромный холод, пепельные звёзды,
Ещё, застывшая и мёртвая от ночи,
Как фотография безжизненная, площадь.
Лотки, ларьки, витрины магазинов,
Решётки ярмарки, фанерные домишки,
Покойный лист в квадратной чёрной луже,
Обнажена от листьев ветка клёна,
Глухая осень, капли на плаще.
Здесь хорошо, и слава Богу, помнить
Никто не должен, разве бытиё
Не превратило время в мертвеца,
В густой, тягучий отпечаток места,
Которого и не было в помине.
Никто ведь не докажет, что он был,
Тот мальчик с голубым сияньем неба
В нетронутых смятением зрачках.
Те листья пали, кисти тех акаций
Не барабанят в тёмное стекло.
Они укрыли дом с макушкой, время
Неумолимо, но не в этом дело,
А в ускользаньи, впрочем, ничего
Уже не сделаешь. Песочные часы
Есть памятник трамваям и столовым,
Кинотеатрам, баням, съездам бонз.
Неточно заведённый механизм,
Как колосс с перебитыми ногами
Обрушивает небо на предмет
Сухого подражания природе.
Но человек и люди просят Бога
Продлить страдание. Да не приходит смерть!
О, Геркулес, каменотёс пространства,
О, дядя Вася, кочегар котельной,
О, Цой с гитарой, мальчик Хой с виной
На кончике лица, о, дядя Мастодонт,
Работник министерства, дюжий малый,
Наивный хам, больной подагрой Сытин,
В прокисшей комнате кочующий Гамлет,
К вам не приходит смерть, та лучшая из женщин,
Которою дано вам насладиться,
Сперва измучившись, как записал поэт.
Когда его застала в час владенья
Прозрачным словом женщина одна,
Он так устал, и быть всё время сильным
Не значит ли открыть ворота смерти.
Крыло не выдержит любого ветра с моря,
А он хотел любого и когда
Запахло гарью и большие птицы
Несли в долину чести и любви
Глухой порыв неугомонной крови,
Он был растерян, ибо влага крови
Уже опустошала и влекла
Такие искажённые черты
В портрет пространства, сдавленного болью,
Что люди умирали от вины.
И кровь смешалась с кровью, каждый видел
Осколок неба с каплею зари,
И ничего, и дым, и скрежет смерти.
Прошло сто лет, а может быть не сто,
Земля зарубцевалась, место раны
Обожжено петлёй или огнём,
Затянуто ромашками и дёрном.
И вот в одной квартире городской
Немой поэт встречает оду горю.
За шторой солнце, снег и воздух жизни,
К которому привык он до того,
Что умирать не хочется, но люди
Его оставили, ведь людям нужен свет.
А он склоняется к ночной прохладной мысли,
Что красота, душа, лицо, одежда,
Особенно одежда, только звук
Перед его прозрачным тонким словом.
Действительность пред ним обнажена,
Как женщина любимая, и что-то
Почудилось ему в прожекторах
Холодного и мертвенного света.
1989.
Ты догадался вместе с Рилькой и Мандельштамом, другом и любимой. Люди слепоглухонемые. У тебя есть возможность расколдовать дракона, родить ребёнка и он тебя не слопал, только сделал папой. Из тебя такой же папа, как солдат, муж или работник, токарь, слесарь, плотник. Это ничего, потом ты научишься писать книги, грузить машины сторожить остров, терпеть и драться, за зарплату и без зарплаты. Повесьте там мемориальную доску. Московская область, г. Мытищи, ул. Каргина, д.38, корп. 5, кв.30.
ПРО МАТ.
Бытие значит. Добраться до сокровеннейшего – дружить с голизной. Открывшаяся, явленная в новейшей истории бездна лишь обрамляется концом истории или, скажем, безбожием личности. В таком положении измерить её, понять, поять – жизненно необходимо. Занимаются этим соответственно – учёные, философы и поэты. Это все люди. Учёный, ученый жизнью человек скажет: наука жить – это метод обходить бездну. Профессионально. В поделках. Подделках под жизнь. Т. е. обрамиться делами, не жить, обходиться. Философ скажет: понимание – не значит быть бездной, а значит быть с бездной. Поэт скажет: жизнь нужно поять, жить с ней. Сущность жизни – бездна. Зерно бытия – небытиё. Понимание этого и есть человек. Просто человек, без профессий. Дальше ему надо становиться. И он делается профессионалом. Скажем, алкоголиком, т. е. принципиально – поэтом. Он сам слово. Слово о бытии. О своём бытии. Слово матерящееся, безобразное, откровенное.
Что есть мат? Мат сводим к одному слову, называющему акт эмпирического бессмертия существа, в данном случае человека, размножения. Но мат абсурден. Ибо он в мать. В таком смысле он есть словесный заговор, вгоняющий не токмо сущность человека, к кому обращается заговор, обратно в лоно, в род, зачатие, небытийствование, но, поскольку всякий язык мифичен, физического человека в несуществование, разматериализацию, аннигиляцию. И в таком случае он есть просто психоаналитическое средство снятия аффекта на нашем уровне общежития с бездной. Ведь я только что при помощи шаманского камлания разматериализовал себя или оппонента. Но мы вот они есть, сенсорно ощущаемы. И о чудо. Значит что-то есть. Бытие есть, жизнь есть. Аффект снят.
Тело со всей своей психической функцией на мгновение вылечено, ведь сущность всякого аффекта в ускользании бытия: ничего нет и ничего не бывает. Выходит, человек матерится, не потому что у него нет «ничего святого», сколько потому что он боится это святое, внятность ощущаемого бытия, потерять. И вот он «засовывает» себя в утробу (в мифической реальности), поскольку всё же уста его, глядит оттуда на своё место в мире и как бы говорит себе: ан нет, всё же, что-то есть, что-то сладкое, смысл, существование и забирает его себе, имает, ловит кайф. И так каждый раз. Но из медицинской практики мы знаем насколько притупляется сильнодействие средства при его частом употреблении.
1993.
Мир стал не глухим и не немым всё же и благодаря тебе тоже, по мере того как ты слепнул и покупал очки с диоптриями всё сильнее, и приходил в негодность, и уставал как только проснёшься. Как на острове в море ты просыпался, растапливал печку, готовил еду, себе, коту и собаке на сутки, писал письма, гулял по замерзшим озёрам, выкуривал сигарету и как подкошенный падал от удара леты, засыпал и не просыпался, которая теперь была не дракон, а медведь местный, тюлень, олень, сова, заяц, в этом месте не водятся медведи, зато призраки убитых во множестве произрастают как вековые сосны и шумят головами у тебя в голове припадком, вырастают из головы сырой матери-земли, покрытой седой шапкой снега с трещащим морозом (электричество наоборот). Повесьте там мемориальную доску. Белое море. Остров Соловки. Хутор «Горка».
Что смерть, что бояться смерти.
Всего лишь матовая плёнка и жуткая обида,
Был шанс сделать как надо,
А ты провозился зря.
Апокалиптические толпы втекают
В растворенные могилы,
Над землёй повисает солнце
Не одной из планет солнечной системы,
А троном Бога Саваофа,
Готовы ли мы к этому?
А между тем третий акт истории наступает,
Пока мы выбирали президента,
Но у кого повернётся язык
Осудить людей за невежество.
Одно слово, несчастные, приходит в голову,
Были так близко от жизни
И никто не помог догадаться.
Давай, собирайся, двойник,
Бери любимые вещи, одежды,
Будешь прикрывать от ветхозаветного Бога,
Пока новозаветный наступает,
Любимых людей, растения,
Животных, рощи-долины,
Горы-пригорки, моря-океаны, озёра-реки
С бессмертием вместо автомата в руках.
1999.
Вот когда с глаз у света свалится катаракта. Я бы ничего не хотел объяснять, только петь свету сказки про то, что люди были слепоглухонемые и может быть это было спасенье от этой чудовищной головной боли, от которой голова разлетится на мелкие кусочки, как от космической катастрофы, на 5 миллиардов 7 кусочков разных религиозных конфессий, буддистов, христиан, атеистов, футбольных фанатов, мусульман, иудеев, или сколько их там стало.
6.
Индейцы интересней инопланетян. Инопланетяне под себя гребут. А индейцы нет. Мутанты интересней послеконцасветцев, у них всё по правде, гандон – гандон, блядь – блядь. Послеконцасветцы всего боятся.
Потом инопланетяне делаются начальниками, ведь они знают, что всё не по настоящему. Послеконцасветцы становятся писателями, ведь они знают, что всё по настоящему. Индейцы становятся мудрыми, потому что сами себя не знают. Мутанты становятся урками, потому что всё на свете понимают.
А я ухожу. Куда я ухожу? Бог его знает, куда я ухожу. По Угличской дороге в пионерлагерь к дочери, проведать. По направлении станции Мытищи, в редакцию Рыба на улице Стойсторонылуны. В деревню Меннезингеровка на Зап. Двине записывать отпевания, причащения, предания. На острове Соловки в Белом море проведать знакомых писателей, поэтов, урок, монахов, художников, предпринимателей, начальников, пенсионеров.
А зачем? Чтобы оказаться на острове. Вы когда-нибудь были на острове? И быть всем сразу. Индейцем, инопланетянином, мутантом, послеконцасветцем. Вы когда-нибудь были всем сразу?
Незабываемое чувство. Чувство родины. И это не гордыня. Просто в наших краях всё узко специально. И это объяснимо. Куда вы денете зоны, концлагеря, бомбы, мужчин, женщин, детей, которые ведь в мозгах. И вот вы становитесь начальниками, населеньем и подставляете друг друга.
2004.
© 2006